• Емельян Пугачев: биография до восстания
• 15 сентября 1773 года: начало восстания
• Пожар крестьянской войны: события, участники, география
• Поражение восстания и предательство сподвижников
• Кто такой Емельян Пугачев: психологический портрет
• Семья и близкие Пугачева
• Живы ли потомки Емельяна Пугачева?

Бездетная Елизавета Петровна ушла из жизни на Рождество 1761 года. Опустевший трон унаследовал ее племянник Петр Федорович, привезенный в Россию четырнадцатилетним отроком. Когда великому князю исполнилось семнадцать, венценосная тетка женила его на юной принцессе Ангальт-Цербстской, нареченной при крещении Екатериной Алексеевной. Взойдя на престол, молодой государь не только прекратил войну и заключил перемирие с Пруссией, вернув ей все территории, обильно политые русской кровью, но и вступил с ней в союз против Дании, чтобы отвоевать свои вотчины в Голштинии. О внешнеполитических интересах империи, ее национальном достоинстве он не думал, чем и ускорил свою гибель. Через полгода никто уже не скрывал своих чувств к нему. Все открыто высказывали свое недовольство.

Екатерина Алексеевна в полной мере воспользовалась непопулярностью своего супруга, ею же созданной. Отвергнутая им, она отъехала в Петергоф, всецело доверившись энергичным братьям Орловым. Настал, наконец, решающий час. Перед рассветом явился Алексей Орлов, смелый, дерзкий, отчаянный Алехан, как прозвали его в гвардии. Камер-фрейлина Екатерина Шарогородская разбудила императрицу.

—Что случилось, Алексей Григорьевич? - встревоженно спросила она раннего гостя.

—Пора вставать. Все готово, чтобы провозгласить вас. Пассек арестован, - спокойно ответил гигант Алехан.

Екатерина не колебалась. Наскоро одевшись в обычное черное платье, вышла она по главной аллее сада на дорогу. Лошадей не жалели. Через полтора часа они докатили карету императрицы до столицы. Семеновцы, измайловцы, преображенцы единодушно присягнули ей на верность. К полкам гвардии присоединились армейские полки, придворные, сановники, чиновники. Народ вывалил на улицы. Не все понимали, что происходит, но все ликовали. Еще бы: водка в тот день в кабаках подавалась бесплатно - пей не хочу!

Было решено арестовать Петра III, который с многочисленной свитой прибыл в это время в Петергоф, чтобы отпраздновать день своего тезоименитства накануне похода в Данию. Естественно, жены своей он там не нашел. И это как громом поразило императора. Растерялись и его спутники. Самые тревожные предчувствия охватили всех...

К вечеру казаки стали приводить "языков". Они перехватили несколько человек, видавших Петра III уже в Петергофе. Но никто из них так и не смог ответить на вопрос, что же намерен предпринять император? Ясно было, что никакой опасности для заговорщиков он уже не представляет. И Екатерина, отбросив маску "повинующейся желанию народа", развернула кипучую деятельность, правда, очень смахивающую на грандиозный спектакль. Впрочем, игра была в ее характере.

Правительствующему Сенату, 28 июня 1762 года:

«Господа сенаторы!

Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол. Оставляю вам, яко верховному моему правителъству, с полною доверенностью, под стражу: отечество, народ и сына моего.

Екатерина»

Как быстро усвоила роль!

Бывшего императора арестовали и в сопровождении конного конвоя доставили в Петергоф, а затем препроводили в местечко Ропшу.

Алексей Орлов - Екатерине II, 6 июля 1762 года:

"Матушка, милостивая государыня... Свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня... Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек".

Не помнили, что делали, но сделали так, как надо - удавили "урода". А народу сообщили, что император скончался от "геморроидического припадка". Конечно же, "матушка" простила и князя Федора Барятинского, и Алексея Орлова, остальных тоже простила.

Петр III, испив до дна чашу унижений и вполне понятного страха, ушел из жизни, чтобы через одиннадцать лет "воскреснуть" на хуторах Южного Урала в обличии склонного к авантюре донского казака Емельки Пугачева.

Емельян появился на свет в 1742 году в донской станице Зимовейской, где родился его отец Иван и дед Михайла Пугач. Неизвестно за что получил свое прозвище старый казак, но его внук оправдал унаследованную от предка фамилию – до смерти напугал и провинциальных помещиков, и столичных дворян, и саму Екатерину II.

Сей сын Емелькой назывался, У казаков слыл молодцом: Проворством, ловкостью равнялся С покойным доблестным отцом. Его природа полюбила И при рожденье наградила Прекрасным мужеским лицом, Высоким станом, гибким, стройным, И взором огненным, проворным И проницательным умом.

Так нарисовал образ Пугачева пермский поэт-сатирик Василий Феофанов в повести в стихах, которая была опубликована в журнале «Заволжский муравей» в 1833 году.

А начинал Емельян свою жизнь, вроде бы, как и многие его сверстники. В четырнадцать лет он лишился отца, в восемнадцать женился на Софье Недюжевой и чуть ли не из под венца ускакал на войну с Пруссией. За «отменную проворность» взял его к себе в ординарцы полковник Илья Денисов. Но однажды Пугачев упустил коня командира. Тот пришел в ярость и приказал высечь юношу плетьми. Затянулись раны на спине, боль унижения, однако, осталась, застряла в сердце. Навсегда.

Вернулся казак из неметчины, пулей и саблей не тронутый. Занялся делами домашними. Хозяйство не поправил, но детьми обзавелся. Уходя на войну с турками, оставил в Зимовейской сына Трофима и двух дочерей – Аграфену и Христину. На сей раз он пробыл в пекле боев два года, а потом серьезно заболел. «Гнили у меня грудь и ноги»,- как он сам говорил, и генерал отпустил хворого для лечения в Черкасск. В госпиталь лечь отказался. Стал просить об отставке – не дали. Возникла мысль - бежать. Первый раз «шатался по Дону, по степям две недели». С этого все и началось. А получи Емельян отставку, не вышел бы из него «великий государь». Да и история России могла бы принять совсем другой вид: на многое повлиял раздутый им пожар – политику правительства, литературу, общественную мысль, дела и поступки людей.

Аресты чередовались с побегами. Иные из них были предерзкими. Уходил из под стражи один и с охранявшими его солдатами. Скитался по Дону и Кубани, побывал в Малороссии, Польше, перебрался в Заволжье и на Урал. Многое узнал о восстаниях крестьян, убедился, что на Яике «скорей, чем в другом месте, его признают и помогут». Однажды бывший гренадер, такой же, как он сам отчаянный бродяга, сказал ему:

— Послушай-ка, брат, ты точно, как Петр III.

— Врешь, дурак! – взъярился Пугачев, но тот же час почувствовал, как что-то словно «подрало на нем кожу».

Похоже, что идея самозванства овладела Емельяном еще до встречи с гренадером и уже не отпускала, оттого-то и полоснуло его неожиданное сравнение с убиенным императором – «подрало на нем кожу».

Услышав однажды в доме казака-старовера Дениса Степановича Пьянова рассказ о том, что объявился в Царицыне Петр Федорович, Емельян Иванович отреагировал мгновенно:

— Вот, слушай, Денис Степанович, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я – государь ПетрIII.

— Как же ты спасся? – спросил изумленный хозяин

— Капитан Маслов отпустил,- не стал вдаваться в подробности Пугачев.

Вскоре по доносу своего случайного попутчика Емельян Иванович был арестован и препровожден в казанскую тюрьму.

29 мая 1773 года Пугачев совершил последний в своей жизни побег. И исчез. Немного спустя на Таловом Умете объявился «Петр Третий». Приехал он в кибитке, запряженной парой лошадей. Платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжий, рубаха холстиная, на ногах коты и чулки шерстяные белые. Одеяние, как видно не царское, зато надежное: попробуй-ка распознай в нем государя, чудом ускользнувшего от убийц, подосланных женой-преступницей.

Восемь всадников неспешно трусили по иссохшей за лето Оренбургской степи. Впереди на добром коне крепко сидел широкоплечий мужик. По сторонам от него и на шаг позади остальные наездники. Они называли своего предводителя «великим государем Петром Федоровичем». «Государь» приказал своему любимцу Ивану Почиталину написать обращение к казакам. Прямо на земле, на листе грубой бумаги и был написан первый манифест.

- Подпиши, государь,- сказал Почиталин, протягивая лист Пугачеву.

Неграмотный государь не мог подписать манифест, но обычная находчивость не изменила ему.

- Нет, Ванюша, подпиши сам,- велел Пугачев, мне подписывать невозможно до самой Москвы: не могу казать свою руку и тому есть причина великая.

Секретарь подписал.

Эта сцена разыгралась 15 сентября 1773 года, когда Пугачев пустился в свой исторический поход по Яику – роковая для крестьянского вождя дата…

В этот день императрица проснулась, как обычно, рано, выслушала доклад секретаря, подписала бумаги, приняла сына и имела с ним разговор. Расставшись с великим князем, какая-то тень покрыла ее чело и не сходила – долго.

Близился день свадьбы Павла Петровича с принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой, нареченной по-русски Натальей Алексеевной.

Готовясь к перевороту, Екатерина Алексеевна создавала впечатление, будто претендует только на регентскую роль до совершеннолетия великого князя. Утвердившись на престоле, она уже не вспоминала об этом. Но зато помнили люди Никиты Ивановича Панина, и убеждали цесаревича в незаконности присвоенных его матерью прав на российский престол. Женитьба Павла Петровича неизбежно должна была обострить их надежды на передачу короны ему, единственному наследнику Петра III. Императрица знала о настроениях оппозиции. Общение с Его Высочеством стало невыносимым для Ее Величества.

«Екатерина считала тот день потерянным,- вспоминал Александр Михайлович Тургенев,- когда ей, по этикету двора или каким-либо иным обстоятельствам, приходилось видеть своего сына».

В тот день она еще не знала, что где-то в Оренбургской степи на рассвете 17 сентября 1773 года вошел в казачий круг вдруг оживший «отец» ее сына, свергнутый, убитый, зарытый в могилу на погосте Александро-Невской лавры одиннадцать лет назад. За покойного Петра III выдавал себя казак донской Зимовейской станицы Емельян Иванович Пугачев.

А не предчувствие ли назревающих грозных событий терзало душу Ее Величества? Все может быть…

17 сентября 1773 года на хутор к Толкачевым съехались около восьмидесяти человек, вооруженных пиками, саблями, ружьями, пистолетами. Из дома вышел Пугачев и приказал Почиталину прочитать манифест, написанный на привале в степи двумя днями раньше. Иван развернул бумагу и с чувством продекламировал запавший в память текст:

«Самодержавного ампиратора, нашего великого госу­даря Петра Федоровича всероссийского и прочая,и про­чая, и прочая.

Во имянном моем указе изображено яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови, дяды и отцы ваши, так и вы послужити за свое отечество мне, великому государю ампиратору Петру Фе­доровичу. Когда вы устоити за свое отечество, и ни исте­чет ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших. Будити мною, великим государем, жалованы: казаки и кал­мыки и татары. И которые мне, государю ампираторскому величеству Петру Федоровичу винные были, и я, государь Петр Федорович, во всех виных прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денеж­ным жалованьем, и свиньцом, и порохом, и хлебным провиянтом.

Я, великий государь ампиратор, жалую вас, Петр Федо­рович».

—Што, хорошо ли? — спросил Пугачев.

—Хорошо! — ответили дружно собравшиеся. — Мы все слышали и служить тебе готовы. Веди нас, государь, куда угодно.

«Хорошо!» Вот и Александру Сергеевичу манифест пон­равился. Спустя шестьдесят лет Пушкин написал:
      «Пер­вое возмутительное воззвание Пугачева к яицким каза­кам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безграмотного».

«Веди нас, государь, куда угодно...»
      Неужели же казаки так вот, сразу, не сом­неваясь, поверили в неожиданно явившегося «ампирато­ра»? Знали и рассуждали так: «Нам какое дело, государь он или нет, мы из грязи сумеем сделать князя. Если он завладеет Москвой, то мы на Яике создадим свое царство».

Денис Степанович Пьянов, которому Пугачев впервые поведал тайну своего царского достоинства, прожил дол­го. Его повстречал Александр Сергеевич Пушкин во вре­мя путешествия по местам грозных событий. Между ними состоялся интересный диалог:

—Расскажи мне, как Пугачев был у тебя посаженным отцом? — спросил поэт старика, давно пережившего свою золотую свадьбу.

—Он для тебя Пугачев, — сердито ответил Денис Сте­панович, — а для меня он был великий государь Петр Фе­дорович.

А ведь Пьянов чуть ли не самый первый узнал правду.

По свидетельству А.С. Пушкина, «не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, будто князь Павел Петрович долго верил или желал ве­рить» слухам, что отец его жив.

Емельян Иванович повел свой отряд по Яику, пресле­дуя цель взять Оренбург. Сам — впереди, под сенью раз­вернутых знамен, в окружении свиты. По Южному Уралу закружил смерч народного бунта. И начался он в тот же вторник, 17 сентября 1773 года, когда Екатерина II отказа­лась «кушать вечернее кушанье».

На первых порах Пугачев шел, не встречая сопротивле­ния. Казаки и солдаты переходили на сторону восставших, гарнизоны и жители крепостей встречали их хлебом-со­лью, колокольным звоном. Пылали дворянские гнезда. Раскачивались на веревках помещики и коменданты, по­вешенные бунтовщиками. Кровавый пир шумел на про­сторах Южного Урала

В Петербурге свадьба. 29 сентября 1773 года. Ликует Петербург. Ули­цы и площади столицы запружены народом. По обеим сторонам Невского — войска. Балконы домов украшены яркими коврами и гобеленами. В распахнутых настежь окнах празднично одетые люди. Повсюду веселье, шутки, смех, ожидание.

«Во время брачного торжества, — вспоминал много лет спустя Гавриил Романович Державин, — стали разносить­ся по народу слухи о появившемся в Оренбургской губер­нии разбойнике, для поимки коего посланы гарнизонные и прочие команды».

Запамятовал старый поэт: сообщение о возмущении яицких казаков пришло в столицу лишь 14 октября 1773 года. Как ни странно, в этой ошибке есть своя правда: историческая память роковым образом соединила начало пугачевского бунта с днем свадьбы наследника россий­ского престола.

А между тем на Урале фейерверк крестьянской войны приобретал угрожающий характер. Именем Петра Федоровича Пугачев убеждает, обещает, призывает, угрожает. И надо признать, добивается успеха. Манифесты действуют на народ, будоражат казаков, сол­дат, крестьян, втягивают их в борьбу: одних — за совесть, других — за страх. Огромные просторы России от Яицкого городка до Башкирии, от Поволжья до Западной Сибири охватываются восстанием.

Победы окрыляют и опьяняют. Вот уже несколько ме­сяцев Пугачев играет роль императора. В качестве Петра Федо­ровича он не считает себя связанным с неверной женой «Катькой», которая «желала убить мужа», и скоро поддает­ся на уговоры приближенных жениться.

Приглянулась Емельяну молодая, шестнадцати лет, ка­зачка Устинья Петровна Кузнецова.

Послал сватов, и сле­дом сам явился.

Петр Кузнецов бросился самозванцу в ноги и стал горько плакать и причитать о том, что дочь его «молодехонька и принуждена идти замуж невольно».

— Чтоб к вечеру все было готово к сговору, — строго сказал Пугачев, — а завтра быть свадьбе!

Отец с дочерью были «в великих слезах», но перечить не стали, убоявшись навлечь на себя гнев «ампиратора», который и впрямь был скор на расправу. Обвенчались в Яицком городке. Свадьбу сыграли быстро, но по-царски пышно. «Всеавгустейшая императрица» с самого начала за­сомневалась в высоком происхождении своего мужа: слиш­ком неотесан и груб был он в сравнении даже с офицера­ми малых чинов, которых ей все-таки доводилось видеть.

Пугачев совершил ошибку. Его женитьбу многие не одобряли. В самом деле, возможно ли царю сочетаться браком с простой казачкой? Сомнения еще более усили­лись после поражения под Татищевой крепостью и сня­тия осады с Оренбурга.

Поражение было страшным: все пушки достались про­тивнику; в руках властей оказались первые, самые верные сподвижники: Зарубин, Почиталин, Подуров, Мясников, Кожевников, Толкачев, Горшков, Хлопуша — все те, с кем Пугачев начинал великое дело. Но движение отнюдь не было разгромлено. С отрядом в пятьсот человек ушел он на Урал. «Третий император» не унывал. С нарочитой бод­ростью он говорил:

— Народу у меня, как песку, и я знаю, что чернь меня с радостью примет.

Желающих вступить в армию «Петра Федоровича» и в самом деле было много. Не хватало только оружия.

А как же жила в это время настоящая семья Емельяна?

Имел Пугачев собственный дом в Зимовейской. Стоял он в саду «с огорожей» на самом берегу реки и был, похо­же, не столь уж и ветхим, коль решился расчетливый ка­зак Еремей Евсеев купить его на своз. Не осталось у Со­фьи Дмитриевны ни кола, ни двора.

Перебралась она в Есауловскую станицу, где доживала свой век старая мать ее непутевого мужа. Деньги скоро улетели как дым в тру­бу. И пошла она «по бедности между дворов бродить», что­бы подаянием милосердных людей прокормить голодных детей и больную свекровь. Смертельно уставшая женщина возвращалась поздно и забывалась в тревожном сне, что­бы с рассветом снова пойти по миру.

Однажды прибыл в Есауловскую курьер с высочайшим повелением отыскать «прямую жену» и детей Пугачева, чтобы отправить их в Казань в распоряжение командую­щего правительственными войсками Александра Ильича Бибикова. Причем Ее Величество предписала содержать их «на пристойной квартире» — не в тюрьме, хотя и «под присмотром», однако же «без оказания им наималейшего огорчения, как не имеющим участия в злодейских делах самозванца—авось, послужат они некоторым способом... для устыдения тех, кто в заблуждении своем самозванцевой лжи поработился».

Генерал-аншеф Бибиков в точности исполнил предпи­сание Екатерины. Передавая Софью под присмотр капи­тана Измайловского полка Лунина, он наставлял:

— Смотри, Александр Михайлович, бабу с выродками не обижай, корми порядочно, ибо так ко мне указ. Не худо и отпускать ее, особливо в базарные дни. Пущай ходит в народе и рассказывает, что возмутил легковерных невежд никакой не государь, а донской казак Емелька Пугачев, которому она жена. Сие, однако, надлежит сделать с мане­рою, чтобы не могло показаться ложным уверением с на­шей стороны...

«Сделать с манерою» не удалось. Не поверил народ жен­щине. А может, и не старалась она очень. На всем про­странстве, охваченном восстанием, крестьяне, как госуда­ревы, так и помещичьи, были убеждены, что Петр III жив и жалует бедным от щедрот своих царских и землю, и волю. Пугачев, оторвавшись от наседавших на него войск под­полковника Ивана Михельсона, повел свой двадцатиты­сячный табор на Казань.

Тогдашняя Казань состояла в основном из небольших деревянных домов. Ее улицы были узки и кривы, за ис­ключением Арской, выходившей на поле с тем же назва­нием. Она и стала направлением главного удара для штур­мующих. Прикрывшись возами с сеном, повстанцы под­катили пушки и почти в упор открыли огонь. От первых же выстрелов вспыхнул пожар. Многие солдаты и жители сразу перешли на сторону самозванца. Потемкин с коман­дой в триста человек укрылся за стенами кремля. Неудер­жимой лавиной хлынули победители в город, сокрушая все на своем пути. Они врывались в дома, опустошали и поджигали их, насиловали и убивали женщин, на глазах обезумевших матерей бросали в огонь младенцев. Повсю­ду слышались вопли, рыдания, стоны.

Отступая за стены кремля, генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин (троюродный брат входившего во власть фаворита Екатерины II) приказал уничтожить узников местной тюрьмы, чтобы они не могли усилить восставших. И многие из них были пе­ребиты, но большей части удалось спастись. Вышли на волю жена и дети Пугачева. Все они были отправлены в лагерь самозванца, устроенный на Арском поле. По пути одиннадцатилетний Трофим увидел своего отца, кар­тинно гарцевавшего на нетерпеливом скакуне в окру­жении свиты.

—Матушка! Матушка! — раздался звонкий детский го­лос, — смотри-ка, батюшка меж казаков ездит!

—Емельян! Собака! Неверный супостат! — истошно за­кричала Софья.

—Экая злющая, — весело сказал казак, сопровождаю­щий бывших колодников, — кого это ты поносишь?

—Мужа своего окаянного, — огрызнулась женщина, —вон на коне красуется.

Казак подъехал к Пугачеву и, наклонившись, зашептал ему в самое ухо:

— Государь, та баба с ребятами уверяет, что она жена твоя. Как прикажешь поступить с шельмой?

«Государь» и на этот раз не растерялся. Не моргнув гла­зом, он обратился к казакам:

— Вот какое злодейство! Сказывают, что это жена моя. Это неправда. Она подлинно жена друга моего Емельяна Пугачева, который замучен за меня в тюрьме под розыс­ком. Помня мужа ее мне одолжение, я не оставлю ее.

Софья не верила своим ушам. Наглость Емельяна на­столько ошеломила несчастную женщину, что она не ре­шилась возражать.

— Дайте бабе телегу, посадите ее с сиротами и отвезите ко мне в лагерь, — распорядился «государь» и, хлестнув коня, поскакал в город.

Пугачев спешил организовать штурм кремля. Но время было упущено. Противник успел запереть ворота и зава­лить их бревнами. Вскоре пожар подступил к стенам крепости и стал угрожать нападающим. Невыносимая жара и удушливый дым вынудили Пугачева отвести войска.

А на следу­ющий день к Казани подошел отряд подполковника Михельсона численностью в восемьсот человек.

Не слишком силен был противник. Пятнадцатикрат­ное численное превосходство над ним вселяло надежду на успех. Дважды бросал Пугачев в атаку своих бородатых «рыцарей». «Злодеи наступали на меня с такою пушечною и ружейною стрельбою и с таким отчаянием, — доносил на­чальству Иван Михельсон, — коего только в лучших войс­ках найтить надеялся».

Понятно: не похвалишь противника — преуменьшишь значение победы над ним. Поражение было сокрушительным. Повстанцы поте­ряли всю артиллерию, две тысячи убитыми и ранеными и семь тысяч пленными. Сам Пугачев едва не попал в руки врага. Тридцать верст гнал он свою лошадь — вынесла, избавила от гибели своего седока, родимая.

Пугачев ушел от погони с отрядом не более четырехсот человек. Поэтому надо было подумать о восстановлении армии. И он прибегает к испытанному уже не раз средст­ву: обращается с воззванием к народу.

Население Поволжья приняло очередной манифест с боль­шим сочувствием. Крестьяне восстали почти поголовно. Царя-избавителя ожидали как отца родного и всячески старались угодить ему — ловили, казнили и вешали дво­рян. Пугачев не ввязывался в сражения, он «бежал, но бег­ство его, — по выражению А.С.Пушкина, — казалось на­шествием». Кровавым смерчем пронеслись мятежники через Цивильск, Ядрин, Курмыш, Алатырь и Саранск. Пугачев собрался идти на Дон, где его знают и где, как он рассчитывал, его примут с радостью.

В Петербург между тем стали поступать, сообщения одно тревожнее другого. В понедельник пришло известие о ра­зорении Казани и повергло всех в уныние. Явилось опасе­ние за судьбу первопрестольной. Из Нижнего долетел крик о помощи губернатора Ступишина. Екатерина тут же со­звала членов тайного совета и объявила, что для спасения империи намерена сама отправиться в Москву, чтобы на месте возглавить борьбу с мятежниками и вселить уверен­ность в ее обывателей. Но члены тайного совета все-таки пос­тановили отклонить поездку императрицы в Москву, отправить против самозванца дополнительно к действую­щим войска и назначить главнокомандующим «знамени­тую особу с такою же полною мочью, какую имел покой­ный генерал Бибиков», но кого именно, пока не опреде­лили. Панину же хотелось протащить на роль спасителя отечества своего брата Петра Ивановича.

Среди «тех полков, которым к Москве маршировать повелено», был полк донского старшины Ивана Федоро­вича Платова. Он выступил в поход сразу же по окон­чании заседания тайного совета, во второй половине дня 21 июля 1774 года.

Через сутки в столицу пришло донесение фельдмаршала Румянцева о заключении мира с Турцией. То был самый счастливейший день в жизни Екатерины. Она добилась того, что оказалось не по силам даже Петру Великому — Россия получила выход в Черное море. «Теперь оста­лось усмирить бездельных бунтовщиков». И императ­рица накинулась на них «всеми силами, не мешкая ни единой минуты».

Екатерина на­значила Петра Ивановича Панина главнокомандующим правительственными войсками

В распоряжение нового главнокомандующего поступи­ли громадные силы минувшей турецкой войны.
     «Кажется, противу воров наряжено столько войска, — писала Екате­рина Панину, — что едва ли не страшна таковая армия и соседям была бы». Тем более, что в нее был призван Алек­сандр Васильевич Суворов.

В те дни Екатерина Вторая писала Вольтеру:
      «13 августа 1774 года. Я не изменила Вам ни для Дидро, ни для Гримма, ни для какого другого фаворита. Маркиз Пугачев наделал мне много хлопот в этом году: я была вынуждена более 6 недель следить с непрерывным вниманием за этим делом, а вы браните меня…»
     В следующем письме в сентябре 1774 года просвещенная государыня продолжала: «… по всей вероятности господин Маркиз Пугачев весьма близок к окончанию своей роли…»

Пылил Пугачев по дорогам Поволжья, скакал на юг, надеясь прорваться на родной Тихий Дон, поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он не мечтал уже вернуться в Россию, ибо знал, что по пятам за ним идут большие отряды, одолеть которые его лапот­ники, вооруженные «вилами, чекушками и дрючьем», про­сто не могли. Они сами нуждались в защите. Погибли уже или попали в плен самые верные его товарищи, с кем пус­тился он почти год назад в свой великий поход по импе­рии. Рядом никого. Не с кем слова молвить. Грустно. Емельян стал раздражителен, зол — «такой собака, чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю», — вспоминала позднее Софья Дмитриевна.

Молча ехал Пугачев в сопровождении своих новых пол­ковников. За ним катились кибитки его первой жены с детьми, наложниц, отобранных у казненных родителей на утеху плоти государевой. Всего «у него было девок с во­семь» и все «хорошие, как писаные», — без сердца к не­счастным заметила на следствии Софья Дмитриевна. Они ночевали в ее палатке, и лишь те, на кого падал выбор похотливого самозванца, покорно следовали за ним, «по две» обычно.

5 августа Пугачев двинулся на Саратов, захолустный городишко Астраханс­кой губернии. При первых же выстрелах жители Саратова стали пере­бегать на сторону Пугачева, сначала поодиночке, а потом толпами. Почти весь гарнизон во гла­ве с майором и прапорщиком с барабанным боем, церемо­ниальным шагом двинулся в лагерь мятежников, надеясь увидеть «государя». И каково ж было разочарование, ког­да командиры «усмотрели неистовство и похабство в злодее», поняли, что перед ними «вор, разбойник и самозва­нец». И все-таки пришлось присягнуть все тем же не­хитрым способом — перед образом в медных складнях.

«Жители без начальника и толпы без присмотра соби­рались, где хотели, — вспоминал обстановку того дня Дер­жавин, — нарядный был беспорядок!».

Пугачев оставил Саратов. Он держал путь дальше на юг. Тащился за ним многотысячный крестьянский табор, ежедневно пополняясь за счет тех, кто поверил в «третьего императора». Людей было много. Все умели грабить. Ни­кто не умел воевать. Да и как воевать голыми руками? Емельян Иванович понимал, что надо поднимать казаков. Вызвал секретаря, приказав написать и отправить донцам воззвание. Алексей Иванович Дубровский привычно спра­вился с поручением.

«Вы уже довольно и обстоятельно знаете, что под скиптр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по своей прежней присяге склонилась. Сверх того, несколько донского и волжского войска оказывают к служ­бе нашей ревность и усердие и получили себе свободную вольность, нашу монаршую милость и награждение... Вы же ныне помрачены и ослеплены прельщением тех про­клятого рода дворян, которые, не насытясь Россиею, и при­родные казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род.

Мы, однако, надеемся, что вы, признав оказанные про­тив нашей монаршей власти и своего государя противнос­ти и зверские стремления, которые вам всегда будут в по­гибель и повелителям вашим, придете в чувство покая­ния, за что можете получить монаршее наше прощение и, сверх того, награждение, каково получили от нас скло­нившиеся верноподданные рабы».

До чего же четко формулировал Алексей Иванович не­гладкие мысли своего повелителя!

Надо признать, что Пугачев хорошо понимал ситуацию на Дону. Не случайно же он упрекает казаков за оказан­ные ему «противности и зверские стремления» и призыва­ет их к «покаянию», обещая «монаршее прощение и, сверх того, награждение». Нет, не было у Емельяна Ивановича уверенности, что донцы его с радостью примут. И все-таки рвался в родные места. Выбора у него не было. Надеялся силой заставить служить себе земляков, как делал это на Яике, Урале, в Поволжье.

В то время, когда основные силы Пугачева под­ходили к Царицыну, отдельные его отряды во­рвались уже в пределы Земли Донской. Наказной атаман Семен Никитич Сулин протрубил всеоб­щий сбор казаков, способных держать оружие, в основном малолеток и стариков. По Дону поползли слухи, что идет-то вовсе не самозва­нец, а истинный государь. Казалось просто невероятным, что какой-то хорунжий Емелька из Зимовейской станицы мог так долго противиться царским генералам. Поэтому люди шли на сборные пункты неохотно. Отроки еще под­чинялись приказу начальства, а те, кто был помудрее, —противились.

— Как бы нам вместо Пугача, — говорили старики, — не поднять рук на помазанника Божия императора Петра Федоровича.

При всем старании удалось собрать не более двухсот казаков. С такими силами немыслимо было меч­тать об отражении мятежников.

А пугачевцы между тем ураганом промчались через Бе­резовскую, Етеревскую, Малодельскую, Заполянскую, Орловскую и Раздорскую станицы. Очевидец тех страш­ных событий Антон Ребров вспоминал на закате дней, а добросовестный донской историк Михаил Сенюткин за­писал за ним и передал в некрасовский «Современник» такой вот нехитрый рассказ почти столетнего старца:

«Злодеи в кратковременную бытность в донских стани­цах принуждали людей присягать и служить будто следу­ющему в их главной толпе императору Петру Федоровичу, вели с собою, противящихся казнили, вешали и убивали до смерти, лошадей и воинские принадлежности брали на обмундирование себя, грабили пожитки и резали скот на пищу»

Сулин назначил походным атаманом ополчения войскового старшину Луковкина и приказал ему немедленно отправиться на Медведицу, сфор­мировать там три полка и выступить против мятежной вольницы. Решить эту задачу было непросто.

Целых двенадцать часов убеждал Луковкин казаков и добился-таки успеха — поверили станичники. В самую полночь выступил он в поход, отмахал восемьдесят верст, запарил лошадей, уморил людей, внезапно напал на биву­ак повстанцев и разбил их в пух и прах. В следующие два дня было покончено с другими отрядами пугачевцев, ре­шивших поискать удачи на Дону.

На исходе дня 20 августа повстанцы подступили к Ца­рицыну и со стороны линии открыли артиллерийский огонь. Из крепости ответили тем же. Дуэль продолжалась недолго. Перед заходам солнца Пугачев приказал отвести войска на ночлег к речке Меченой, протекавшей в десяти верстах от города.

Получив сообщение о подходе правительственных войск, Пугачев отказался от намерения штурмовать Царицын, решил пройти мимо. Но у стен города снова был атакован, лишился значительной части обоза и людей. Правда, и на этот раз, как и накану­не, к нему переметнулись многие донские казаки, кото­рые, несмотря на то, что он «рожу свою от них отворачи­вал», распознали-таки в нем бывшего хорунжего из Зимовейской станицы. Все они, поодиночке и группами, покинули лагерь самозванца. Слух об этом мгновенно распрос­транился по стану повстанцев и «привел их в такое заме­шательство», что никто не знал, за что приняться, говорил на следствии Иван Творогов. О походе на Дон пришлось забыть

24 августа 1774 года повстанцы потерпели сокрушитель­ное поражение у Сальникова Завода. Они потеряли две тысячи убитыми и в три раза больше пленными. В числе последних находились две дочери Пугачева и четырнад­цать юных дворянок, составлявших гарем «самозванца» — для «столь великого государя» не так уж и много. Сам он пробился через заслон врагов и бежал. За ним ускакали верхами жена Софья и десятилетний сьн Трофим.

Жалкое зрелище являл собою «великий государь». Вче­ра еще уверенный в себе, Пугачев болезненно переживал катастрофу, не стесняясь слез, горько оплакивал потерю верных своих полковников, убитых, пропавших без вести или плененных под Оренбургом, Казанью, Царицыном. Осталось у него не более двухсот яицких казаков да столь­ко же «всякой сволочи» и среди них ни одного из тех, с кем затеял он почти год назад свою грандиозную авантю­ру, стоившую жизни многим тысячам доверившихся ему людей, разора больших и малых городов, станиц и дере­вень. Советоваться теперь приходилось с теми, кого толь­ко что ради поощрения пожаловал он чинами и званиями, наградил медалями. А они между тем начали уже плести сеть заговора против своего благодетеля во имя спасения собственных шкур.

Председатель пугачевской коллегии Иван Творогов все более проникался уверенностью, что предводитель пов­станцев вовсе не император Петр Федорович, а самозва­нец. Под гнетом смертельной угрозы решился он наконец поведать об этом ближайшим товарищам. Несколько суток шли степью без воды и хлеба. Про­ливные дожди и сильные восточные ветры усугубляли ли­шения. Люди притомились от жажды и голода. Пугачев ехал молча, смотрел уныло...

Предадут меня сегодня, Слава Богу — предадут. Быть (на это власть господня!) Государем не дадут...

Творогов и Чумаков не теряли времени даром, стара­лись представить безвыходность положения, уговаривали казаков выдать самозванца и тем заслужить прощение им­ператрицы. Добиться этого было непросто, ибо многие про­должали верить, что ведет их истинный государь и были преданы ему. Но хитростью и обманом, а то и вероломст­вом, им удалось отделаться от тех, на кого нельзя было рассчитывать.

Между тем сильно поредевший в последние дни отряд Пугачева дошел до реки Узени. Здесь заговорщики узнали об обещании прощения всем раскаявшимся. Воззвание к народу состряпал председатель секретной следственной ко­миссии, генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин, чу­дом уцелевший во время «казанского сидения». Был он поэтом и писателем, а потому и сладкоречивым. Вот не­сколько строк, вышедших из-под его пера:

«О, народ российской православной державы, опамя­туйся, помысли в душе своей, какое страшное зло произ­водится ныне! Воззри, какое происходит убийство и кро­вопролитие посреди градов и сел нашего возлюбленного отечества от внутренних злодеев. Отец, не внемля ни жа­лости, ни долгу крови, подъемлет руки свои на сына и сын на отца; брат брата без сожаления поражает, кровь течет реками, истина страждет и злость торжествует...

И от кого все сие зло происходит? Беглый донской ка­зак Емельян Иванов Пугачев, сеченный кнутом, скитав­шийся между разбойниками, был пойман и содержан в Казани, оттуда ушел и подговорил подобных себе яицких казаков, дерзостно принял на себя высокое звание импе­ратора Петра Третьего, смерти и погребению которого весь престольный град был свидетелем...

Опамятуйтесь, возгнушайтесь злодеем и придите в рас­каяние перед Богом и перед помазанницей его великой государыней нашей. Или не видете вы, что сей враг славы, пользы и спокойствия России, сей предатель, сей измен­ник и бунтовщик монархине и отечеству, вашей кровью проливает кровь верных и презирает общую погибель. Или не видете вы, что он, ругаясь и разоряя храмы Божий, ког­да их грабит, обольщает легкомыслие и сердца народа: он обещает свободу от рекрут и податей... Но и свобода сия не может существовать в самом деле. Кто будет ограждать пределы нашего государства, когда не будет воинства? А воинство наполняется рекрутами. Чем будут содержать солдат, когда не будет подушного сбора? Где бы турки уже были теперь, когда бы в России не было воинов?..

Отрекитесь от сего мерзкого и гнусного злодея, от сего чудовища, рожденного на погибель человеческую, приидите с покаянием в должное повиновение самому Богу, монар­хине и установленным от них властям... Правительством приказано приходящих с повиновением прощать и отпускать в домы...».

Давненько же стали кормить наш народ обещаниями всяких поблажек и благ: одни сулили прощение за боль­шие и малые провинности, другие — отмену рекрутчины и податей, третьи — свободу и светлое будущее... И все об­манывали.

Отправляясь на поиски продовольствия, заговорщики взяли с собой десятка два надежных казаков. Пугачев при­казал оседлать себе лошадь, да похуже, сберегая лучшую на случай, если придется бежать. Емельян Иванович не подозревал даже, что опасность подступила к нему совсем близко, по существу смотрела уже в глаза. Его окружали враги, преданные друг другу люди. Ни на одного из них он не мог положиться.

— Иван! Что задумали — выполняй! — распорядился Федульев.

Стоявший рядом с Пугачевым казак Бурнов схватил его за руки. Самозванец побледнел, неуверенным голосом ска­зал:

—Что вы задумали, на кого руки подымаете?

—Отдай-ка нам саблю... ножик... патронницу, — гал­дели казаки, — мы не хотим больше служить тебе, не хо­тим злодействовать, довольно и так прогневили Бога и государыню.

—Ой, ребята, меня вы погубите, но и себя не спасете —перевешают.

—Что до нас касается, то воля матушки нашей. Пусть всем нам головы срубит, только и тебе довольно уже разорять Россию, проливать человеческую кровь.

Пугачев был обезоружен, связан и посажен в телегу, на которой ехали его жена Софья и сын Трофим, неутешно рыдавшие вторые сутки. Емельяна Ивановича привезли в Яицкий городок и сдали под надзор тамошнему комен­данту. Маршрут замкнулся 15 сентября 1774 года — роко­вое стечение обстоятельств.

Императрица приказала доставить Пугачева в Москву. Его посадили в клетку, установленную на телеге, и под усиленной охраной пехо­ты, казаков и двух орудий отправили сначала в Симбирск, где находился штаб графа Петра Ивановича Панина. Еха­ли днем и ночью, освещая путь факелами. Командовал конвоем генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, прибывший к театру военных действий за две недели до пленения самозванца.

Пугачев был доставлен в Симбирск вечером 1 октября. Утром следующего дня туда прибыл граф Панин. Не зная еще как, где и кем пойман самозванец, главнокомандую­щий тут же «с пролитием слез» поздравил Суворова от имени Ее Величества как «единого из главнейших поспешников истребления сего проклятого сына». Это отнюдь не смутило Александра Васильевича, и он на глазах у мно­гочисленной публики подобострастно шесть раз поцело­вал руки и полы мундира Петра Ивановича. Известно: боль­шим чудаком был будущий генералиссимус; может стать­ся, и в тот раз потешал людей, кто знает? Бывало ведь и петухом кричал, махая при этом руками, как крыльями. Так что все могло быть. Кроме активного участия его в пос­ледних событиях, поскольку «приехал он, — как заметила Екатерина II, — по окончании драк и поимки злодея».

Заподозрить императрицу в пристрастии невозможно: слишком высоко ценила она военный талант своего гене­рала.

В тот же день состоялась первая встреча Панина с Пу­гачевым, описанная Александром Сергеевичем Пушкиным.

—Кто ты таков? — спросил граф у самозванца.

—Емельян Иванов Пугачев, — ответил тот.

—Как же смел ты, вор, называться государем? — про­должал Панин.

—Я не ворон, — возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно, —я вороненок, а ворон-то еще летает.

«Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, — пишет А.С.Пушкин, — уда­рил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды»

Постепенно Емельян Иванович оправился от шока, вызванного предательством сподвижников, арестом, побоями. Даже сидя на цепи, он позволял себе подтрунивать над своими тюремщиками. 25 октября зашел к нему в камеру Иван Иванович Михельсон и спросил:

—Знаешь ли ты меня?

—А кто ты такой? — поинтересовался узник.

—Я Михельсон, — ответил полковник.

«На сей отзыв Пугачев ни одного слова не сказал, — вспоминал позднее сенатор П.С.Рунич, — но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, пос­тояв с минуту, оборотился и пошел к двери».

Состояние поверженного вождя понять нетрудно: пе­ред ним оказался тот самый Михельсон, который прилип к нему, как банный лист, еще под Оренбургом и не отста­вал уже до самого последнего боя у Сальникова Завода, где и разнес его мужиков в пух и прах

На другой день Пугачева повезли в Москву. Одновре­менно с ним в столицу доставили Афанасия Перфильева, Максима Шигаева, Ивана Почиталина, Тимофея Мясникова, Ивана Зарубина (Чику) и многих других его верных товарищей.

Началось следствие.

Пугачев сразу признался, ради чего он затеял свою аван­тюру, приказывал жечь на кострах, рубить на куски, сди­рать с живых людей кожу, отдавал на поругание женщин и непорочных девиц:

— Не думал к правлению быть и владеть всем Россий­ским царством, а шел на то в надежде поживиться, если удастся, чем убитому быть на войне.

Держался Емельян Иванович стойко, хотя ежедневные в течение двух месяцев допросы с пристрастием изнурили его

В перерывах между допросами выставляли Емельяна Ивановича на обозрение и осмеяние. Но и в этих услови­ях он находил в себе силы острить. Престарелый писатель и государственный деятель Иван Иванович Дмитриев рас­сказывал Александру Сергеевичу Пушкину, что москвичи «между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, под­хватить от него какое-нибудь слово, которое спешили по­том развозить по городу». Однажды протиснулся сквозь толпу зевак некий уродливый, безносый симбирский дво­рянин и начал бранить закованного арестанта. Пугачев, посмотрев на него, сказал:

— Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал.

В последний день декабря в Кремлевском дворце со­брались члены судебного присутствия, приглашенные. Со всеми мерами предострожности привели самозванца, ввели его в зал заседаний и поставили на колени. Председа­тельствующий генерал-прокурор А.А.Вяземский стал за­давать вопросы. Пугачев отвечал на них, не упорствуя. Признал себя виновным, покаялся перед Ботом, Ее Импе­раторским Величеством, «всем христианским родом». На этом разбирательство дела закончилось. Осталось вынести приговор...

Но можно ль то вообразить,
Какою мукою разить
Достойного мученья вечно!

Стихотворец Александр Сумароков мучился, искал и не находил соответствующего его злодеяниям наказания. И судьи долго спорили, состязаясь в жестокости. Наконец решили: Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела развести по районам города и там сжечь.

Судьбу вождя должен был разделить Афанасий Пер­фильев. Другим его сподвижникам выпало отсечение го­ловы, повешение, истязание кнутом с последующим вы­рыванием ноздрей, клеймением, высылкой на каторгу или на вечное поселение в Сибирь.

Небывалое со времен Петра Великого предстояло уви­деть позорище! И к нему готовились как к празднику тор­жества справедливости. На московском Болоте загодя сра­ботали эшафот с баллюстрадой. По сторонам от него пос­тавили три виселицы. Отвели места для построения войск и размещения знатной публики. К утру 10 января 1775 года все было готово...

Стужа была лютая. Деревья покрылись колючим ине­ем, застыли, замерли в неподвижности. В звенящей, мо­розной, предрассветной тишине хрустел под ногами, скри­пел под полозьями снег. Люди спешили на Болото: кто пешком, кто в санях, кто в каретах.

Четырнадцатилетний Ванечка Дмитриев, запахнутый в тулупчик, подпоясанный кушачком, смотрел на эту красоту, запоминал увиден­ное — прочно, надолго, навсегда. Приехали. Останови­лись. Осмотрелись. Сказка кончилась.

Ванечка рос, мужал, старился. Александр Сергеевич Пушкин в пору работы над «Историей Пугачева» нашел его действительным тайным советником и знаменитым писателем, давно закончившим свои воспоминания о пе­режитом, которые так и не решился предать гласности. Однако поэту доверился, кое-что рассказал и даже позво­лил сделать выписки из «Взгляда на мою жизнь»...

Вокруг эшафота примерзли пехотные полки, рядом с которыми стояли командиры и офицеры в шубах с подня­тыми воротниками, повязанными шарфами. На «помосте лобного места увидел» Ванечка первый раз в жизни «ис­полнителей казни», палачей, зябнувших в ожидании дела, и встрепенулся от отвращения. «Все пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрите­ли даже вспрыгивали на козлы и запятки карет».

Вдруг толпа заколыхалась, зашумела, закричала:

— Везут! Везут! Везут!

Показалась процессия. Впереди вышагивали кирасиры. За ними лошади тянули огромные сани, окруженные всад­никами, в которых спиной к вознице сидел Пугачев. Напротив него — священник в черной ризе с крестом и чиновник Тайной экспедиции. Емельян Иванович был без шапки, в длинном белом тулупе. В руках он держал толс­тые горящие свечи, расплавленный воск от которых сте­кал ему на пальцы. Был он «смугл и бледен, глаза его свер­кали». Наш юный зритель, стоявший вместе с братом в толпе, «не заметил в чертах его лица ничего свирепого» — обычный был человек.

Рядом с Пугачевым стоял Перфильев. Вот он показался мальчику суровым, мрачным, злым — «свиреповидным», одним словом. За санями плелись, гремя кандалами, дру­гие осужденные. Процессия остановилась у лестницы, ве­дущей на эшафот. Пугачев и Перфильев поднялись по сту­пеням на возвышение. Отстучали дробь и замерли бара­банщики. Вытянулись и застыли в каре солдаты. Один из чиновников начал читать приговор:

— Объявляется во всенародное известие...

Когда он назвал имя осужденного и станицу, в которой тот родился, восседавший на лошади обер-полицмейстер Москвы Николай Петрович Архаров спросил:

—Ты ли донской казак Емелька Пугачев?

—Так, государь, я казак Зимовейской станицы Емель­ка Пугачев, — ответил он громко.

«Вид и образ его показался мне совсем несоответству­ющим таким деяниям, какие производил сей изверг, — отметил Андрей Тимофеевич Болотов, — он походил не столько на звероподобного какого-нибудь лютого разбой­ника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид ничего не значущий».

Афанасий Перфильев стоял все это время молча, не­подвижно, потупя взгляд в землю. В памяти мемуаристов он остался человеком немалого роста, сутулым, рябым.

Чиновник Тайной экспедиции Сената дочитал приго­вор. Протоиерей Архангельского собора Петр Алексеев благословил осужденных и ушел с эшафота. Емельян Ива­нович, повернувшись к куполам ближайшего божьего хра­ма, перекрестился несколько раз, потом стал торопливо прощаться с собравшимися на Болоте людьми, кланяясь на все стороны и повторяя срывающимся голосом:

— Прости, народ православный, отпусти мне, в чем согрубил я перед тобою. Прости, народ православный! Про­сти...

Палачи бросились раздевать его; сорвали белый бара­ний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе, под­нятая за волосы ловким мастером заплечных дел..

«Это происшествие так врезалось в память» нашего юного свидетеля казни, что и полстолетия спустя он су­мел описать ее «с возможной верностью» и тем заслужить одобрение такого требовательного исследователя, каким был Александр Сергеевич Пушкин.

«Хроника моя, — пи­сал поэт Ивану Ивановичу Дмитриеву после выхода в свет «Истории Пугачева», — обязана вам яркой и живой стра­ницей, за которую много будет мне прощено самыми стро­гими читателями».

Каков же все-таки он, крестьянский царь Емелька, заставивший содрогнуться в страхе дворянскую Российскую империю? Можно ли поста­вить его в один ряд с «нашими великими предками»?

- Пугачев — «отменно проворный» казак, в семнадцать лет обративший на себя внимание начальства и за храб­рость получивший младший офицерский чин хорунжего, бесспорно, имел основание рассчитывать на успех и стре­мился уже в юности «быть отличным».

- Пугачев — вор, умыкнувший у соседа лошадь и бежав­ший от наказания сначала за Кубань, в турецкие владе­ния, а потом в Польшу, с которыми Россия находилась тогда в состоянии войны. Выходит, изменил Родине. И, кажется, получил от ее врагов «кое-какие денежные сред­ства», необходимые для приобретения первых сподвиж­ников.

- Пугачев — тонкий психолог, осознающий рабскую пре­данность мужиков законному государю, принимающий на себя имя императора Петра Федоровича, заслуживающе­го, по представлению сердобольных русских людей, со­чувствия и поддержки уже потому, что обижен, свергнут с престола. А за что, понятно: желал добра простому народу.

- Пугачев — умный, даже талантливый от природы чело­век, хорошо понимающий нужды народа, обещающий ему золотые горы и реки, полные вина, и тем увлекающий его на дорогу, освещенную заревом пожарищ, отмеченную разгулом насилий, грабежей, убийств, обрушившихся ла­виной не только на помещиков — на всех, кто не хотел признавать в нем «самодержавного амператора».

- Пугачев — блестящий актер-импровизатор, способный перевоплотиться по ходу сценического действа, без труда пустить слезу ради вящей убедительности создаваемого образа.

- Пугачев — бесстрашный авантюрист, действующий не столько из любви и сострадания к угнетенным, сколько из желания «быть отличным» и ради достижения своих чес­толюбивых замыслов ввергающий в кровавую бойню де­сятки тысяч обездоленных, темных, доверчивых людей — «всякой сволочи», по его же определению.

- Пугачев — патологически жестокий человек, уголов­ный преступник, призывающий своих подручных вешать, жечь на кострах, рубить на куски, сдирать с живых людей кожу, отдавать на поругание «жен и девиц» на глазах не только мужей и отцов, но и детей — сыновей и младших братьев; герой, кровью вписавший свое имя в российскую историю; вождь, ославленный дворянскими поэтами и прославленный народом не как самозванец — как заступ­ник сирых и бедных.

- Пугачев — безответственный отец и муж, предающий своих голодных детей и жену; распутный, похотливый хам, бесчестящий чужих невест.

Нет, портрет Пугачева не напишешь в одном, только розовом цвете, не получится, документы не то, что протес­туют — вопиют.

Можно ли поставить Пугачева на одну ступень с «на­шими великими предками»? В общем-то, вопрос этот в известной степени риторический, ибо сама Судьба нашла ему место рядом с, бесспорно, выдающимся современни­ком — Александром Васильевичем Суворовым. Правда, поставила их по разные стороны клетки. Так что с какой стороны не посмотри, а все-таки тянет наш герой больше на злодея из народа, деяния которого вряд ли можно от­нести к самым лучшим страницам истории Отечества.

Конечно, Пугачев обещал крестьянам волю, а работ­ным людям облегчение «от отягощения в заводской ра­боте» и тем выражал объективно интересы трудящихся. Иначе не пошли бы за ним. Но пошли и шли, пока ве­рили или «хотели верить», что он случайно избежав­ший смерти Петр III вообще-то не так уж и важно, кто поднимает угнетен­ных на борьбу и какие он ставит перед собой задачи. На­род всегда прав, если с него дерут три шкуры и уж тем более прав, если пытаются содрать десять.

Восстание потерпело поражение. Даже вре­менный успех крестьянского «ампиратора» обернулся бы для России падением в пропасть, из которой она не скоро смогла бы выбраться. Однако «русский бунт, бессмыслен­ный и беспощадный», заставил думать о путях развития Отечества.

После казни Емельяна Пугачева царские чиновники решили вытравить из российской истории ненавистную фамилию. Всем потомкам его и сродственникам были придуманы новые фамилии весьма оскорбительного звучания: Дураковы, Остолоповы, Объедовы.

Вдовы Пугачева – казачка Софья Дмитриевна Недюжева с детьми Трофимом 10 лет, Аграфеной 6 лет, Христиной 4 лет и Устинья Кузнецова были отправлены в славившуюся своим суровым тюремным режимом Кексгольмскую крепость и брошены в одну камеру, в башне, которая сохранилась и до сих пор под названием Пугачевской. Начались долгие годы тюремного заключения. Все детство, юность и зрелые годы дети Пугачева провели в проклятом Кексгольме, под бдительной охраной тюремщиков.

Когда умерла Софья Дмитриевна, неизвестно. Документов об этом пока не найдено. Но уже в 1811 году ее не застает в живых известный государственный деятель и путешественник Ф.Ф.Вигель. В своих «Записках» он сообщает:
         «Март 1811 года. Кексгольм. Я ходил смотреть упраздненную крепость. Ее упразднили как оборонную в связи с присоединением всей Финляндии к России), и в ней показывали мне семейство Пугачева, не знаю зачем все еще содержащееся под стражею, хотя не весьма строгою. Оно состояло из престарелого сына и двух дочерей. Простой мужик и крестьянки, которые показались мне смирными и робкими».

18 ноября 1808 года умерла Устинья Петровна. Два с половиной месяца пробыла она «царицей» и тридцать три года провела в Кексгольме, из них 28 лет в заточении. Священнику Кексгольмского Рождественского собора было велено вторую жену Пугачева Устинью Петровну «по долгу христианскому похоронить».

Повзрослевшую Аграфену во время ее пребывания в заключении принудил к сожительству кексгольмский комендант полковник Я.И.Гофман, от которого 14 октября 1797 она родила сына, названного Андреем. Младенец не прожил и трех месяцев (умер 5 января 1798). Дочь Пугачева скончалась в Кексгольме 7 апреля 1833. Известие о незадолго перед тем умершей родственнице Пугачева отображено в дневниковой записи Пушкина от 17 января 1834 (1). Эта запись была основана на устном рассказе Николая I (как оказалось, не вполне точном). Царь утверждал, что умершая была "сестрицей" Пугачева (в действительности то была родная его дочь), говорил будто событие это произошло в Гельсингфорсе (а не в Кексгольме); неверно указал он и дату события - "тому три недели", хотя произошло это более восьми месяцев назад.

Христина (1770-13.VI 1826)

По крайнему малолетству Христины в 1773-1775 гг. она не могла осознанно воспринимать события тех лет, а впоследствии отчетливо помнить их. Вместе со своей семьей провела почти всю жизнь в Кексгольме, где и умерла.

В июле 1826 года в Кексгольмскую крепость были доставлены декабристы. Один из них — И.И. Горбачевский — оставил потомкам рассказ, записанный П.И. Першиным в Сибири и опубликованный в конце XIX века в «Историческом вестнике» (1885 г., т. 21, июль).

«В то время, — рассказывал Иван Иванович Горбачевский, — в Кексгольмской крепости содержались две старушки Пугачевы, которых называли «сестрами» Емельки. Они пользовались в стенах крепости до известной степени свободою: гуляли по двору, ходили с ведрами за водою, убирали сами свою камеру, словом, обжились, были как дома и, кажется, иных жизненных условий совершенно не ведали…» «
        Надо полагать, — сообщает далее П.И. Першин, — что эти две женщины были дочерьми Пугачева, так как о сестрах его нигде не упоминается. Этим двум «царевнам», как их называли в шутку, в 1826 году было уже более, чем по 50 лет».
        «И.И. Горбачевский говорил, — повествует далее Першин, — что от скуки узники подшучивали над «царевнами», оказывали им почет, засылали сватов и трунили друг с другом, например, так:— Женимся, Горбачевский, на «царевнах», — шутил князь Барятинский, — всё же протекция будет.»

Сам И.И. Горбачевский в письме к Михаилу Бестужеву писал: «вместе со Спиридоновым и Барятинским (отправлен) в крепость Кексгольм и посажен вместе с ними в отдельную от крепости на острову башню под названием в простонародье Пугачевской… застал в башне двух дочерей знаменитого Пугачева… через несколько времени их выпустили жить на форштадт крепости Кексгольма под присмотр полиции, выдавая им по 25 копеек ассигнациями в сутки».

Кто были эти женщины?

Ведь одна из дочерей Пугачева, Христина, как это удалось установить по метрической книге, умерла «13 июня 1826 года от паралича, исповедана и приобщена священником Федором Мызовским и погребена на городском кладбище». Следовательно, она не дожила до прибытия декабристов, которых привезли в Кексгольм в июле 1826 года.

Кого же тогда видели декабристы? Старшую дочь Пугачева Аграфену они видели точно, потому что она умерла, по данным метрической книги, 5 апреля 1833 года. Кто же была вторая «царевна»? Может быть, это действительно была сестра Е.И. Пугачева? Известно, что у Пугачева были две сестры — Федосья и Ульяна. Л.Б. Светлов в журнале «Вопросы истории»(№ 12, 1968) сообщает:
        «…подвергаюсь преследованиям и другие родственники Пугачева, например, его сестра тоже находилась в заключении до конца своей жизни».

Об этом же свидетельствует А.С. Пушкин в своем дневнике, рассказывая о том, что произошло на балу у графа А.А. Бобринского 17 января 1834 года:
        «Говоря о моем «Пугачеве», он (государь — Л.П.) сказал мне, жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла в крепости Эрлингфоской… Правда, она жила на свободе в предместий, но далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне».

Эрлингфосом А.С. Пушкин называл Гельсингфорс (Хельсинки). В Государственном историческом архиве Ленинграда, где хранятся указанные выше метрические книги, такой книги за 1834 год по Гельсингфорсу не оказалось. Поэтому пока мы можем только предполагать: не исключено, что одна из сестер Пугачева действительно была в Кексгольме в 1826 году и умерла в Гельсингфорсе в январе 1834 года. Документами, подтверждающими это предположение, мы, к сожалению, не располагаем.

До сих пор остается загадкой судьба сына Пугачева — Трофима. В 1811 году его видел в Кексгольмской крепости Ф.Ф. Вигель, а в 1826 году — его уже нет: в заточении только «две старушки Пугачевы». Куда исчез Трофим? Умер? Бежал? Освободили? Документов об этом пока не обнаружено. А вот что было опубликовано в журнале «Наука и жизнь» (№ 2, 1964) в статье «О долголетних»:
         Филиппу Михайловичу Пугачеву сейчас 100 лет. Он живет в Целиноградской области вместе со своими детьми и внуками. Его отец — Михаил (!) Емельянович — был старшим сыном Емельяна Пугачева, дожил до 126 лет (в 90 лет стал отцом).

М. Астапенко в газете «Известия» (5 апреля, 1985), ссылаясь на книгу В. Моложавенко «Донские были», сообщил:
         «до недавнего времени в Целиноградской области жил родной внук Пугачева Филипп Пугачев. Он родился, когда его отцу Трофиму (!) перевалило за 90 (умер же он в возрасте 126 лет). Сам Филипп тоже прожил более 100 лет».
        Кто дожил до 126 лет — Трофим или Михаил?
         Как было отчество Филиппа — Трофимович или Михайлович? Из зерносовхоза Целиноградской области на наш запрос ответили так: «…проживал в совхозе внук Е.И. Пугачева Филипп Трофимович Пугачев, который умер в 1964 году. В настоящее время проживает внучка Филиппа Трофимовича — Татьяна Васильевна Пугачева».

Т.В. Пугачева написала нам следующее: «О своей родословной я ничего не знаю, ибо с дедушкой мы на эту тему никогда не говорили. Моего дедушку звали Филипп Михайлович,и он действительно умер в 1964 г. в з/с им. Каз ЦИКа».

В.С. Моложавенко, несколько страниц книги которого посвящено Е.И. Пугачеву и его потомкам, впервые «одиссею» Трофима услышал от ныне покойного профессора В.В. Мавродина, тоже считавшего себя одним из потомков Пугачева. На наш запрос Владимир Семёнович Моложавенко высказал предположение, что Татьяна Васильевна, будучи уже в преклонном возрасте, могла ошибиться, называя своего деда Филиппом Михайловичем.

Одним словом, вопрос остается открытым.

Что же касается брата Пугачева Дементия Ивановича, то он был привлечен по делу Емельяна Ивановича, но оправдан(!), поскольку находился в действующей армии, с изменением его прежней «скаредной» фамилии на «Дементий Иванов». Уже после крестьянской войны, через несколько лет, имя брата Пугачева стало многозначительно произноситься среди донцов, поговаривавших о новом восстании против царизма. Вскоре Дементия нашли убитым в Ростовской крепости. Убийцы остались неизвестными и, вероятно, выполняли тайное задание правительства.

По распоряжению властей станица Зимовейская была переименована в станицу Потемкинскую и перенесена на другой берег Дона. Дом Пугачева сожгли, пепел развеяли, землю посыпали солью и учинили надпись – оставить это место без поселения, «яко оскверненное злодеем».

Имя Емельяна Ивановича Пугачева не удалось вытравить из памяти народной ни пушками, ни мерами идейного воздействия. Его помнили, о нем слагали легенды, песни, в сознании народа он приобрел былинную славу.

Список использованной литературы:

1. Астапенко, Михаил Павлович. История донского казачества с древнейших времен до 1920 г : [учебное пособие для учащихся общеобразовательных школ, лицеев, гимназий, учреждений начального и среднего профессионального образования, учителей и преподавателей] / М.П. Астапенко. - Ростов-на-Дону : [Мини Тайп], 2004. - 607 с.
2. Буганов, Виктор Иванович. Пугачев / В. И. Буганов. - Москва : Молодая гвардия, 1984. - 383 с., 17 л. ил. : ил. ; - (Жизнь замечательных людей : ЖЗЛ : Серия биографий основана в 1933 г. М. Горьким ; Вып. 4 (645)
3. История России для детей и юношества : в 6 т., Т. 3-4. Век Екатерины, 1725-1796; На рубеже эпох, 1796-1825 / А. Г. Кушнир, А. П. Шестопалов, А. В. Шишов. - Москва : РИПОЛ классик, 1998. – 527 с. : ил.
4. Лесин, В. И. Бунтари и воины : Очерки истории донского казачества / Лесин В.И. – Ростов- на-Дону : Феникс, 1997. - 507с. - (Исторические силуэты)
5. Мавродин, Владимир Васильевич. Под знаменем Крестьянской войны : [война под предводительством Емельяна Пугачева]. - Москва: Мысль, 1974. - 151с., ил.
6. Муратов, Хикматулла Ильясович. Крестьянская война под предводительством Е. И. Пугачева (1773-1775) : пособие для учащихся. - 2-е изд.,дораб. и доп. - Москва : Просвещение, 1980. - 175с.,ил.

Фильмография

• Русский бунт [Электронный ресурс] : фильм Александра Прошкина : историческая драма / авт. сцен.: Г. Арбузова, С. Говорухин, В. Железников; [исполн.]: Владимир Машков и др. - Электрон. видеодан. - Москва : Пирамида-Видео, сор. 2004. - 1 электрон. опт. диск (DVD-Video) (123 мин.) : цв., зв. ; 12 см., в контейнере - (Золотая серия) (DVD video). - Вых. дан. ориг.: Кинокомпания НТВ-Профит, 2000.
• Капитанская дочка [вк] : [худож. фильм] ; aвт. сценария Н. Коварский; pежиссер-постановщик В. Каплуновский; Оператор-постановщик Э. Гулидов; худож.-постановщик В. Куманьков; [исполн.]: О. Стриженов и др. - [Москва] : [Киновидеообъединение "Крупный план"], [1999]. - 1 вк. (97 мин.) в обл. - (Золотой фонд отечественного кино / Мосфильм) (Литературная классика на экране / Киновидеообние "Крупный По мотивам одноимен. повести А. С. Пушкина. - Вых. дан. ориг.: Мосфильм (1959).